Рассуждения о «национальном гнете» в России представляют собой прежде всего неправомерное перенесение современных представлений на общество иного типа, для которого понятие национальности не имело принципиального значения и, как известно, даже не фиксировалось. Национализм вообще явление довольно позднее, одного порядка с демократизмом и социализмом, проявившееся к концу Х1Х в., но в государственный обиход еще не вошедшее. Подданство или исповедание определяли образ мысли и поступки в гораздо большей степени. Человека привозят в начале века из Германии ребенком, он русский подданный лишь в первом или втором поколении, оканчивает гимназию, становится прапорщиком запаса, к 14-му году учится где-то в Дрездене, когда дело идет к войне, возвращается в Россию, чтобы поступить в армию и гибнет в первых же боях – явление совершенно нормальное, и в некрологах об этом пишется без малейшего «надо же!», как о вещах само собой разумеющихся.
Важно, с какой общностью человек себя отождествлял. Рускому командованию не приходилось опасаться, что мусульмане из частей на Кавказе перебегут к туркам. Во время польского мятежа 1863-64 гг. из многих тысяч офицеров-поляков (они составляли тогда до четверти офиц.корпуса) изменили присяге лишь несколько десятков. Но даже после событий, когда власти впервые озаботились вопросами интеграции поляков и последовали меры в отношении языка обучения и т.п. (о «руссификации», кстати, не говорили бы, стань она фактом – Депардье, небось, о «бретонской мове» не вспоминает), ограничения были весьма эфемерные и имели, опять же, конфессионально-территориальный характер: речь шла не о поляках или католиках вообще, а о «католиках, уроженцах Ц-ва Польского и западных губерний» (ограничивалась их служба в Варшавском ВО и в пех.полках они не должны были превышать 20%).
Польский вопрос стоял довольно остро, но это был вопрос конфессиональный (имеющий столетние традиции притеснений православия в независимой Польше и т.п.) и политический (связанный со стремлением к отделению), а не национальный. Говорить о нац.гнете вообще неуместно, коль скоро доля представителей «угнетенных наций» в составе высшего сословия даже в конце Х1Х в. составляла половину, а в первой половине столетия превышала ее. Кое-кто вот склонен даже говорить о засилье инородцев; один автор в качестве примера приводил Салтычиху, «истреблявшую русских крестьян» (он был очень разочарован, узнав, что она была простой русской женщиной, не татаркой и даже не дворянкой по рождению (женой ротм.Салтыкова), свихнувшейся после смерти мужа на сексуальной почве (она истязала исключительно женщин).
Никаких ограничений по национальному признаку императорская Россия не знала, да и по конфессиональному фактически тоже (в отдельные периоды иноверцы составляли до трети высших чинов), за единственным исключением - «евреев», которые занимали в религиозной традиции совершенно особое место (елизаветинское «не желаю прибыли от врагов Христовых» исчерпывающе его определяет). Но понятие «еврей» носило, опять же, не национальный, а религиозный характер. Таковым считался человек, исповедующий иудаизм (евреи-христиане, равно как, например, и караимы никаким ограничениям не подвергались). Когда в документах встречаешь, напр., запрос вышестоящей инстанции «не происходит ли такой-то из евреев» имеется в виду не этническое происхождение (в таких случаях очевидное), а недостающие бумаги о вероисповедании.
Надо представлять себе, чем были тогда в стране евреи – не столько изолируемой, сколько изолирующейся, религиозно замкнутой общностью с особым строем жизни, своеобразным «самоуправлением» и т.п. Вопрос о «полноправии» сводился по существу к готовности добровольно перейти из одной общности в другую. Тогда это было серьезно, и, не знаю, как уж Троцкий (в его таких намерениях я что-то сомневаюсь), а те, кто действительно хотел это сделать - делали, и в немалом числе. Тут вот напрасно иронизировали: «какой бы царь решился повесить аксельбанты» - из этнических евреев вышли тысячи чиновников и офицеров, в т.ч. и генеральских чинов (м.п., в порядке исключения иным гражданским «превосходительствам» случалось даже сохранять иудейское исповедание). В конце Х1Х в. среди членов высшего сословия насчитывалось ок. 4 тыс. только самых «недавних» (назвавших родным языком еврейский), не считая давно ассимилировавшихся. Кто-то скажет, что это немного? Во всяком случае, когда говорят, что троцким «иначе было нельзя» - это неправда: еще как можно было. Кстати, когда в 1915 черту оседлости и «процентную норму» фактически отменили, на 1-м курсе Новороссийского ун-та из 586 чел. оказалось 390 евреев.
Причем «особое отношение» к евреям почему-то обычно инкриминируется именно «власти», хотя она как таковая едва ли имела тут какие-то свои специфические интересы, а лишь «отвечала условиям», заданным ей изначально как блюстительнице религиозной традиции. Власти, кажется, вообще не очень свойственно ни с того, ни с сего проявлять инициативу в «гонениях» на ту или иную категорию своих подданных, даже не очень ей симпатичных; таковая обычно идет снизу (тому, кто привык винить в индо-мусульманских столкновениях «колонизаторов», придется перенести эту вину и на «молодую индийскую демократию»). Помню, один из читателей высказал предположение, что при победе белых «миллионы евреев были бы изрублены в капусту». Положим, в белом лагере отдавали себе отчет в, скажем так, не совсем пропорциональном этническом составе красного. Однако это обстоятельство оснований для такого предположения отнюдь не дает, тем более, что власть белая погромы пресекала. Красная, понятно, тоже. А они, тем не менее, происходили, как доводилось слышать, в очень любопытной пропорции: 32% - вообще никому не подчинявшимися «атаманами», 40% - петлюровцами, 20% - красными и 8% - белыми. Понятно, что больше виноват всегда тот, кого меньше любишь, но путать верх с низом я бы все-таки не советовал – здорово ошибиться можно.